«Европа-это единственная часть мира, где экономический прогресс и социальная защищенность рассматривается как единое целое» (А. Турэн) Сплав социальных идей, культурных традиций и экономического опыта задавал общий вектор, который определял развитие капиталистической Европы.

Европейское государство перераспределяет через свои каналы почти половину национального ВВП. Для данного типа развития характерно тесное переплетение либеральной концепции экономики с социал-демократической концепцией организации общества. Основа европейского бытия заключается в специфике ее социальной сферы, проявляющейся в сходстве жизненного опыта и структур социального обеспечения; европейское общество функционирует примерно одинаково в разных странах этого региона, но существенно отличается от обществ в других частях мира.

Основные элементы, на которых базируется социальное устройство современной Европы, восходят к эпохе Просвещения, гуманитарных воплотились выдвинувшей реформ, понятия в идею которых свободы и человеческого достоинства – впервые возникшие еще в античное время.

Европейская правовая традиция двуедина: развитие английского права, континентального, в основном основанное на прецедентного, синтезе римского и и обычного права шло разными историческими путями. Ключевым понятием английской традиции является «правовое общество» , или «правление закона» . На этапе перехода европейских стран к правовым системам, отвечавшим требованиям рыночной экономики, жесткая трактовка права собственности сыграла важнейшую роль.

Борьба идейных течений вокруг проблемы собственности была главной осью европейского общественного процесса в период становления индустриального капитализма. Либерализм, максимальная полезность для общества принципа свободы индивида в его конкуренции за достижение личных интересов. Манчестерский либерализм, позиция защиты абсолютной ценности рынка (государство ночной сторож) Социальный либерализм, необходимость корректировки негативных последствий рыночной конкуренции с помощью мер государственного вмешательства

Консерватизм исходил из утверждения роли государства как собственника общественно значимых средств производства и защитника наемного труда от произвола собственников предприятий, а также рисков, связанных с функционированием ранка. Социальный консерватизм видел свою главную цель в смягчении социальных капиталистического последствий хозяйствования и либерального в завоевании симпатий рабочей среды к буржуазному правопорядку.

На рубеже XIX-XXвв. Реформистская социал-демократия во многих странах Европы, отказавшись от революционных установок, постепенно сращивалась с социальным либерализмом, в то время как на другом полюсе из либеральной идеологии вырастал социал-дарвинизм, заложивший основу фашистских и нацистских воззрений.

Общественная мысль Европы во многом наследовала социально-этические Католическая концепции церковь христианской сформулировала церкви. собственную социальную доктрину (энциклика «Рерум новарум» в 1891 г.), значение которой сохраняется до настоящего времени. Партнерами государства в деле выработки баланса власти, регулирующего развитие социальной сферы, стали профессиональные объединения работодателей и рабочих. Их сотрудничество дало толчок развитию трудового плана.

В Европе сложилось современное государство с неотъемлемыми атрибутами: Всеобщее избирательное право; Система разделения властей; Многочисленная бюрократия; Развитие местного самоуправления.

Эквивалент понятия «социальное правовое государство» в сфере управления экономикой является модель «социально рыночного хозяйства» . Основные черты: Правовое государство обеспечивает экономическую свободу предприятий, потребителей и трудящихся; Поддерживает условия для конкуренции; Выполняет экономические функции в рамках конъюнктурной, структурной и социальной политики; Главной целью является экономический рост; Все проводимые мероприятия не должны мешать нормальному функционированию рынка и процессу рыночного ценообразования.

В европейских странах общепризнанна высокая роль государства как силы, модифицирующей и компенсирующей негативные последствия игры рыночных факторов. Без участия государства европейская капиталистическая система была бы неспособная обеспечить социально приемлемые результаты хозяйственной деятельности. После второй мировой войны европейский капитализм сумел трансформировать свои политические, экономические и социальные институты, таким образом, что результатом стал гораздо более позитивный, чем раньше, вариант рыночной экономики.

Характерным свойством европейской модели капитализма является, по определению П. Раймента, присущий ей механизм управления процессом глобальных изменения – «градуализм и терпимость при проведении государственной политики» . За основу взаимоотношений в ЕС был взят принцип консенсуса, требующий умения постепенно, путем переговоров и консультаций находить баланс конфликтующих интересов; За основу взаимоотношений со сферой частного бизнеса – «устранение нежелательных для общества плодов частнопредпринимательской деятельности путем трансформации причиняемого ему ущерба во внутренние издержки производства» .

Серьезным испытанием для европейского социально-экономического комплекса является быстро развивающийся процесс глобализации мирового хозяйства, ставящий европейцев перед фактом мощного американской модели. наступления

Тт.! Очень трудно высказываться по такому сложному вопросу, будучи связанным рамками чужого доклада, а доклад к тому же довольно абстрактно построен и еще более абстрактно изложен. Так что здесь будет с моей стороны неизбежна некоторая импровизация в рамках чужой схемы, да еще не очень хорошо мной усвоенной. Это все очень усложняет изложение.

Мне кажется, главным дефектом доклада т. Варги является именно абстрактность не только изложения, но и самого существа. Он ставил такой вопрос: развиваются ли капиталистические производительные силы или нет? и взвешивал мировую продукцию для 1900 года, 1913 года и для 1924 года, причем он суммировал Америку, Европу, Азию и Австралию,- это для решения вопроса о стабилизации капитализма не годится. Революционную ситуацию таким путем измерить нельзя,- можно измерить мировую продукцию, но не революционную ситуацию, потому что революционная ситуация в Европе, в данных исторических условиях, определяется в очень значительной мере антагонизмом американской и европейской продукции, а внутри Европы - взаимоотношением германской продукции и английской продукции, конкуренцией между Францией и Англией и проч. Эти антагонизмы и определяют ближайшим образом революционную ситуацию, по крайней мере в ее экономической основе. Что производительные силы в Америке возросли за последнее десятилетие - в этом нельзя сомневаться; что производительные силы в Японии выросли за время войны и растут сейчас - сомнения нет; в Индии тоже росли и растут. А в Европе? В Европе в общем и целом не растут.

Поэтому основной вопрос решается не суммированием продукции, а анализом экономического антагонизма: суть в том, что Америка, а отчасти Япония, загоняет Европу в тупой переулок, не дают выхода ее производительным силам, частично выросшим за время войны. Я не знаю, обратили ли вы внимание на недавнюю речь одного из виднейших американских экспортеров Юлиуса Барнеса, который имеет близкое отношение к американскому министерству торговли. Барнес говорил, кажется, на съезде американских торговых палат и предлагал на Брюсе, конференции американским представителям такую программу развить: «Мы хотим Европу умиротворить, но в то же время мы хотим отдельным странам Европы отвести определенные участки на мировом рынке, чтобы они не сталкивались с американской продукцией». Это его почти буквальные слова.

Чтобы Германия не сталкивалась на рынках с американской продукцией, с американскими товарами, мы, американцы, укажем Германии - Советскую Россию и т. д. Это не пустые слова, потому что Европа в чрезвычайной степени зависит от Америки. Конечно, не может быть и речи о том, чтобы Америке удалось организовать хаос мирового рынка и таким образом обеспечить устойчивость капитализма на долгие годы, если не навсегда. Наоборот, оттесняя европейские страны на все более и более узкие участки, Америка подготовляет новое, еще небывалое обострение международных отношений, и америко-европейских и внутриевропейских. Но в данной стадии развития Америка осуществляет целый ряд своих империалистических целей «мирным», почти «филантропическим путем».

Возьмем вопрос о стабилизации валюты, что является наиболее яркой чертой так называемой стабилизации капитализма. Богатейшая страна Европы -Англия - стабилизовала ныне свой фунт стерлингов, но как она его стабилизовала? Она получила для этого в Нью-Йорке заем, кажется, в 300 млн. долл., так что если бы английский фунт стерлингов пошатнулся, то спасать его должен американский капитал, а это значит, что английский фунт стерл. становится сейчас игрушкой в руках американской биржи, которая может в любой момент потрясти его. То, что было официально применено по отношению к Германии, то, что назрело по отношению к Франции,- система Дауэса,-сейчас, по крайней мере частично, намечается и по отношению к Англии. Это, конечно, вовсе не значит, что Америке удастся довести до конца и стабилизовать «дауэсизацию» Европы. Об этом не может быть и речи. Наоборот, дауэсизация, дающая сегодня перевес «пацифистским» тенденциям, обостряет безвыходность Европы и подготовляет величайшие взрывы.

Равным образом и т. Айзенштадт не права, когда она берет за общие скобки развитие производительных сил Америки и Европы. Полуразрушенный Реймсский собор отличается от построенного в Нью-Йорке небоскреба? А там построен небоскреб, потому что разрушение в Европе произведено было при помощи американского динамита. Прилив золота в Америку вовсе не означал соответственного развития производительных сил Европы. Эти два параллельных явления: обескровление Европы и обогащение Америки - нельзя механически суммировать, нельзя складывать разрушенные ценности Европы с ценностями, накопленными в Америке, и хотя т. Айзенштадт возражала в той части т. Варге, но, в сущности, она только увенчала его ошибку. Он ведь тоже складывает ценности Европы и Америки, тогда как они сейчас экономически и политически противостоят друг другу - этим и определяется в огромной степени безвыходность Европы.

Еще раз повторяю: если я привожу программу Ю. Барнеса насчет того, чтобы отвести Европе строго определенные участки мирового рынка, т. е. давать европейским странам подкармливаться в таких пределах, чтобы они уплачивали проценты по долгам и самые долги, не нарушая американского сбыта, то из этого никак не вытекает того, будто бы этим самым Европа закрепляется на определенном уровне, надолго консервируется. Ничего подобного. Никакого сколько-нибудь длительного закрепления ни международных, ни внутренних отношений империалистского капитализма быть не может. На этот счет ни у кого из нас, разумеется, сомнений нет. Система Дауэса, восстановление валюты, торговые договоры, эти «пацифистские» и восстановительные мероприятия совершаются при «поддержке» Америки и под ее контролем.

Этим и характеризуется нынешняя полоса в развитии Европы. Но, восстанавливая свои элементарнейшие экономические функции, европейские страны восстанавливают все свои антагонизмы, наталкиваясь друг на друга. Поскольку могущество Америки заранее втискивает восстановительный процесс Европы в узкие рамки, постольку антагонизмы, непосредственно приведшие к империалистской войне, могут возродиться раньше, чем будет восстановлен хотя бы довоенный уровень производства и торгового оборота. Это означает, что под финансово-»пацифистским» контролем Америки, несмотря на сегодняшнюю «видимость», происходит не смягчение, а обострение международных противоречий. Не в меньшей мере это относится и ко внутренним, т. е. классовым отношениям. Уже Второй конгресс Коминтерна выдвинул то чрезвычайно важное соображение, что послевоенный упадок в развитии производительных сил Европы означает не задержку и даже не замедление, а, наоборот, крайнее ускорение и обострение процесса общественной дифференциации: разорение мелких и средних классов, концентрацию капиталов (без национального накопления), пролетаризацию и еще более пауперизацию все новых народных слоев.

Все дальнейшие конгрессы подтверждали этот факт. В этом смысле т. Варга совершенно прав, когда говорит, что в Европе происходит дальнейшая поляризация социальных отношений, которая не знает и не может знать никакой стабилизации. Общая масса ценностей в Европе не возрастает или почти не возрастает, но она скопляется во все меньшем и меньшем числе рук, притом более быстрым темпом, чем до войны. Пролетариат одним своим крылом превращается в люмпен-пролетариат - это то, что мы имеем в Англии. Мы видим там явление нового порядка, а именно: постоянную армию безработных, которая за все послевоенное время не снижалась ниже 1 млн. с четвертью, а сейчас равна 1,5 млн. Но стабилизация безработицы совсем не то, что стабилизация капитализма. В одной из последних статей Каутский говорит, что социалистическая революция все равно-де в свое время произойдет (лет через сто и притом безболезненно), потому что пролетариат растет, его значение в обществе увеличивается и т. д., т. е. повторяет нам в опошленном виде старые утверждения Эрфуртской программы. Но ведь для сегодняшнего дня это неправда. Если пролетариат растет, то он растет в Англии, в самой богатой стране Европы, как люмпен-пролетариат. И не в одной Англии. Тут можно повторить Марксовы слова, что Англия только указывает другим странам образ их будущего.

Перед Францией стоит повелительная задача стабилизации франка. Что это значит? Это значит, что в более или менее близком будущем мы будем иметь и во Франции хроническую безработицу. Если весь французский пролетариат занят сейчас в промышленности, то это потому, что французская промышленность живет не по средствам, при помощи фальшивых денег, при помощи инфляции. Америка требует от Франции, как она уже добилась от Англии, стабилизации валюты. Это означает потребность в притоке золота во Францию. Но за американское золото нужно платить высокий процент, что ляжет большим накладным расходом на французскую промышленность. Накладной расход на французскую промышленность означает ухудшение сбыта, и этот сбыт, который Франция имеет за счет разрушения своей валюты, за счет подкопа под свое финансовое хозяйство, прекратится, и во Франции неизбежно будет постоянная резервная армия, как и в Англии. Если Франция и не захочет, то Америка ее заставит перейти к твердой валюте со всеми вытекающими отсюда последствиями. Наиболее явный характер имеет восстановительный процесс в Германии, где капиталистическая кривая падала до самой низшей точки. Но и в Германии восстановительный процесс идет пока что в рамках борьбы за довоенный уровень, и на пути к этому уровню Германия еще столкнется со многими экономическими и политическими препятствиями. А тем временем на базе сокращенного национального достояния мы имеем все большее и большее объективное обострение социальных противоречий.

Эта часть доклада выражена т. Варгой очень абстрактно, но она правильна,- я имею в виду ту часть, где т. Варга говорил о такой деформации общества, которой нельзя повернуть обратно. Для того, чтобы упразднить безработицу в Англии, нужно бы завоевывать рынок, тогда как Англия теряет, а не завоевывает его. Для стабилизации английского капитализма нужно - ни много ни мало - оттеснить Америку. Но это есть фантастика и утопия.

Все «сотрудничество» Америки и Англии состоит в том, что Америка в рамках мирового «пацифистского» сотрудничества - все больше и больше оттесняет Англию, пользуясь ею, как проводником, как посредником, маклером в дипломатической и коммерческой области... Мировой удельный вес английской и всей вообще европейской экономики падает,- между тем экономическая структура Англии и Центрально-Западной Европы выросла из мировой гегемонии Европы и на эту гегемонию рассчитана. Это противоречие, неустранимое, неотвратимое, все углубляющееся, и есть основная экономическая предпосылка революционной ситуации в Европе. Таким образом, охарактеризовать революционную ситуацию вне антагонизма Соединенных Штатов и Европы, мне кажется, абсолютно невозможно, и это - основная ошибка т. Варги.

Но здесь был поставлен вопрос о том, откуда взялось самое понятие стабилизации, почему говорят о стабилизации? Я думаю, что на этот вопрос в рамках одних только экономических категорий ответить нельзя; без политического момента тут никак не обойтись. Если мы возьмем европейскую экономическую ситуацию, какой она была на другой день после войны и какой она является сегодня, то откроем ли какие-нибудь изменения? Конечно, изменения есть и очень серьезные.

Во Франции починили разрушенные вокзалы, северные департаменты восстановлены в довольно широких размерах; в Германии ездят на резиновых шинах, а не на соломенных, много восстановлено, залечено, улучшено. Если подойти с такой ограниченной точки зрения, то окажется, что за время послевоенной передышки многое сделано: это, как впавший в крайнюю бедность, даже нищету, человек, который, имея 2 - 3 часа свободных, на живую нитку пришил пуговицы, наставил заплаты, почистился и проч. Но если мы возьмем все положение Европы в составе мирового хозяйства, то изменилось ли оно или нет, лучше оно стало или нет за эти годы? Нет, оно не стало лучше.

Положение Европы в мировом масштабе лучше не стало,- это основной момент. Но почему все же мы говорим о стабилизации? Прежде всего потому, что, не выходя из условий своего общего упадочного положения, Европа успела все же внести в свое хозяйство известные элементы упорядочения. Этого никак игнорировать нельзя. Это отнюдь не безразлично для судьбы и борьбы европейского рабочего класса и для сегодняшней тактики коммунистических партий. Но общая судьба европейского капитализма этим совершенно не решается. Золотая стабилизация фунта стерлингов есть несомненный элемент «упорядочения», но в то же время стабилизация валюты лишь ярче, точнее обнаруживает общий упадок Англии и ее вассальную зависимость от Соединенных Штатов.

Что же все-таки означает упорядочение европейского капитализма, восстановление элементарнейших его функций и пр.? И не есть ли это внутреннее упорядочение лишь необходимое предварительное условие и вместе с тем признак грядущей прочной и длительной стабилизации? Нет никаких данных в пользу такого предположения.

Чтобы понять, как и почему европейской буржуазии удалось «упорядочить» свое хозяйство, нужно привлечь к делу политические моменты в их взаимодействии с экономикой. В 1918-1919 гг., на экономической основе, еще несшей на себе непосредственные последствия войны, мы имели в Европе могущественный стихийный революционный напор рабочих масс. Это придавало полную неустойчивость буржуазному государству, крайнюю неуверенность буржуазии, как правящему классу,- у нее не было даже решимости штопать свой европейский кафтан. Мысль о восстановлении стабильной валюты стояла для нее где-то на 3 - 4 плане, если вообще стояла в тот период, когда непосредственный натиск пролетариата угрожал ее господству. Тогда инфляция была мерой непосредственной классовой самообороны буржуазии, как у нас -мерой классовой самообороны пролетариата у власти - военный коммунизм. Правильно напоминает т. Варга: на 1 и 2 конгрессе мы считались с захватом власти пролетариатом Европы, как с ближайшей возможностью. В чем была наша ошибка? В какой области мы оказались неподготовлены? Была ли подготовлена экономика для социальной революции? Да, была. В каком смысле она была готова? В сугубом, если хотите, смысле.

Уже и до войны, состояние техники и экономики делало переход к социализму объективно выгодным. В чем же перемена во время войны и после нее? В том, что производительные силы Европы перестали развиваться, если брать это развитие как планомерный общий процесс. До войны они развивались очень бурно и в рамках капитализма. Их развитие уперлось в тупик и привело к войне. После войны они перестали развиваться в Европе. Мы имеем стагнацию (застой, задержку) с острыми, неправильными колебаниями вверх и вниз, которые не дают возможности даже уловить конъюнктуру. Если конъюнктура, вообще говоря, есть пульсация экономического развития, то наличность конъюнктурных колебаний свидетельствует, что капитализм живет. Мы когда-то доказывали на 3-м съезде Коминтерна, что конъюнктурные изменения будут неизбежны в дальнейшем, будут, значит, и улучшения конъюнктуры.

Но есть разница между биением сердца здорового и больного человека. Капитализм не околел, он живет,- говорили мы в 1921 г. - поэтому сердце его будет биться и конъюнктурные изменения будут; но когда живое существо попадает в невыносимые условия, то его пульс бывает неправильным, трудно уловить необходимый ритм и т. д. Это мы и имели за все это время в Европе. Если бы циклические изменения снова стали в Европе правильными и полнокровными (я говорю очень условно со всеми оговорками), это до известной степени указывало бы на то, что в смысле упрочения экономических отношений буржуазией сделан какой-то принципиальный шаг вперед. Об этом пока еще нет и речи. Неправильность, нецикличность, непериодичность этих конъюнктурных колебаний указывает на то, что европейскому и прежде всего британскому капитализму невыносимо тесно в тех рамках, в какие он попал после войны. Капитализм живет и ищет выхода. Производительные силы, толкаясь вперед, ударяются в грани суженного для них мирового рынка. Отсюда - экономическое дергание, спазмы, резкие и острые колебания при отсутствии правильной периодизации экономической конъюнктуры.

Но возвращаюсь к вопросу: чего мы не учитывали в 1918-1919 гг., когда ждали, что власть будет завоевана европейским пролетариатом в ближайшие месяцы? Чего не хватало для осуществления этих ожиданий? Не хватало не экономических предпосылок, не классовой дифференциации,-объективные условия были достаточно подготовлены. Революционное движение пролетариата также было налицо. После войны пролетариат был в таком настроении, что его можно было повести на решительный бой. Но некому было повести и некому было организовать этот бой,- не было того, что называется партией. В игнорировании этого и состояла ошибка нашего прогноза. Поскольку партии не было, не могло быть и победы. А с другой стороны, нельзя было консервировать (сохранить) революционное настроение пролетариата, пока создастся партия.

Коммунистическая партия начала строиться. Тем временем рабочий класс, не найдя своевременно боевого руководства, оказался вынужден приспособляться к той обстановке, которая сложилась после войны. Отсюда явилась возможность для старых оппортунистических партий снова в большей или меньшей степени укрепиться. Но и капитализм тоже жил тем временем. Именно потому, что не оказалось в критический момент революционной партии и пролетариат не мог взять власть в свои руки, что получил капитализм? - передышку, т. е. возможность более спокойно ориентироваться в создавшейся обстановке: восстановить валюту, заменить соломенные шины резиновыми, заключить торговые договоры и т. д. и т. п.

В общем в состоянии европейского капитализма произошли серьезные изменения, которых нельзя недооценивать, но все они укладываются все же в рамках мирового соотношения экономических, финансовых и военных сил, которое было подготовлено до войны, окончательно определилось во время войны и которое не изменилось в пользу Европы в послевоенный период. Не потому и не в том смысле сейчас в Европе нет революционной ситуации, что капитализму удалось воссоздать для себя условия дальнейшего развития производительных сил; этого нет; нет даже серьезных симптомов в этом направлении. Отсутствие революционной ситуации непосредственно выражается в перемене настроения в рабочем классе, прежде всего в немецком, в отливе от революции к социал-демократии. Отлив этот явился вследствие того, что послевоенный революционный прилив, а затем и послерурский остался безрезультатным.

И уже в результате этого отлива буржуазия получила возможность наладить наиболее разлаженные части своего государственного и хозяйственного аппарата. Но дальнейшая ее борьба за восстановление хотя бы только довоенного экономического уровня таит в себе неизбежно новые и новые противоречия, конфликты, потрясения, «эпизоды» вроде рурского и пр. Настроение рабочего класса, как показал нам снова 1923 г. в Германии, есть фактор несравненно, неизмеримо более подвижный, чем экономическая ситуация страны. Вот почему именно борьба буржуазии европейских стран за «стабилизацию» капитализма может на каждом дальнейшем своем этапе поставить коммунистические партии Европы перед новой революционной ситуацией.

Тов. Варга упомянул здесь важный момент, а именно, что буржуазия не может подкармливать верхи рабочего класса. В Англии сейчас консервативное правительство Болдуина, которое очень хочет мира с рабочими. Если проследить за речами Болдуина за последний период, то они все наполнены величайшей тревогой. Им была сказана недавно в парламенте классическая фраза: «мы, консерваторы, не хотим стрелять первыми».

Когда крайняя правая его собственной партии внесла проект билля с тем, чтобы запретить профсоюзам взимать политические взносы, чему и либералы вполне сочувствовали, потому что разбившая их рабочая партия на эти средства существует, то Болдуин сказал: взимание политических взносов есть, разумеется, насилие, это - нарушение британских традиций и проч., но - «мы не хотим стрелять первыми». Это его буквальное выражение, которое является не только ораторским образом.

Если следить за английской экономикой, политикой, печатью, за настроениями в Англии, то получается впечатление, что там революционная ситуация надвигается хоть и медленно, но с поразительной планомерностью. Безвыходность британского капитализма нашла свое выражение в крушении либерализма, в росте рабочей партии, в появлении новых настроений в массах рабочего класса и т. д. Вся политика Болдуина построена на желании «примирения» с рабочими. Между тем профсоюзы Англии, которые мы знали как носителей консервативного соглашательства (тред-юнионизм был для нас выражением чего? - выражением законченного цехового оппортунизма), эти профсоюзы становятся постепенно величайшим революционным фактором европейской истории.

Коммунизм сможет выполнить свою миссию в Англии, только сочетая свою работу с тем могущественным процессом, который происходит в профсоюзах Англии. А чем этот процесс непосредственно определяется? Именно тем, что та страна, которая больше всего подкармливала широкие слои рабочего класса, делать этого больше не может, и столь соглашательски настроенный Болдуин должен отказывать в принятии всех тех скромнейших законопроектов, которые вносятся депутатами рабочей фракции, напр., о минимальной плате углекопам. Вчера было телеграфное сообщение о каком-то скромном законопроекте со стороны рабочей фракции, который консерваторы отвергли (о 10 млн. ф. ст. на общественные работы). Отсюда вытекает, что укрепление оппортунизма, которое, несомненно, есть факт в Германии, а также и во Франции, не может быть ни глубоким, ни длительным. Ни Франция, ни Германия не смогут создать привилегированного положения для верхних слоев пролетариата; наоборот, и там и здесь предстоит период серьезного нажима на рабочий класс.

А в Англии? Не может ли там упрочиться на долгие годы и десятилетия оппортунизм нынешних вождей рабочей партии? Если в двух словах на этом моменте остановиться, то это лучше всего уяснит общую оценку ситуации. Мы имели в Англии социал-демократию и Независимую рабочую партию,- две организации, которые существовали в течение десятилетий, как две небольшие конкурирующие организации. У каждой было 15 - 20 - 25 тысяч членов. За послевоенные годы мы видим в Англии поразительное явление: вчерашняя пропагандистская секта, Независимая рабочая партия, пришла к власти. Правда, она опиралась на либералов, но на последних выборах уже после падения Макдональда она собрала 4,5 млн. голосов.

Я говорю о Независимой рабочей партии, потому что она является правящей фракцией рабочей партии. Без Независимой рабочей партии не существует рабочей партии. Чем же объясняется столь необыкновенная карьера независимовцев и насколько она прочна? Мы имеем в Англии буржуазию, которая лучше, последовательнее, умнее, чем какая-либо другая, подчиняла себе пролетариат, экономически подкармливая верхи рабочего класса и политически их деморализуя. Такой второй школы в истории не было, нет и, вероятно, не будет. Американская буржуазия едва ли будет иметь возможность так длительно развращать и принижать свой рабочий класс. К чему привело в Англии изменение мирового и внутреннего экономического положения? К напору массы тред-юнионов на верхи, а напор этот привел к созданию рабочей партии.

Если взять среднего английского рабочего сейчас, то вряд ли он сознательно отказался от тех предрассудков, которые у него были, когда он голосовал за либералов. Но он разочаровался в либералах, потому что либеральные депутаты, в силу изменившегося положения Англии на мировом рынке, не способны выступать за него в парламенте в тех пределах, в которых они могли это делать раньше. Отсюда явилась необходимость для достижения тех же задач создать свою партию. Что такое рабочая партия? Это есть политотдел при тред-юнионах. Рабочему тред-юнионисту нужен казначей, кассир, секретарь и депутат в парламенте. Под напором обострившейся классовой борьбы, ликвидировавшей либерализм, тред-юнионы пришли к необходимости создания своей собственной рабочей партии. Но бюрократия тред-юнионов была неспособна создать ее собственными силами в 24 часа.

Обстановка же в Англии изменилась так, что партию нужно было создать почти в 24 часа. И вот происходит поразительная «смычка» между Независимой рабочей партией, которая в течение долгих лет существовала, как секта, и между бюрократией тред-юнионов. «Вам нужен политотдел при тред-юнионах? Мы к вашим услугам». Таким образом складывается рабочая партия. Оппортунизм независимцев получает гигантскую политическую базу. Надолго ли? Все говорит за то, что нет. Нынешняя рабочая партия есть результат временного пересечения путей Независимой рабочей партии и могущественного революционного подъема рабочего калсса: независимцы отвечают только короткому этапу этого подъема. Мы имели уже одно правительство Макдональда, это эпизодический эксперимент, не доведенный до конца, потому что первое правительство независимцев не имело большинства.

Каков путь дальнейшего развития? Есть ли основание думать, что нынешнее консервативное министерство непосредственно упрется в революционную ситуацию? Гадать трудно, но вряд ли все же - без особого исторического толчка - можно ждать в ближайшее время революционной борьбы между рабочим классом и буржуазией за власть. Если не будет войны или иных событий, вроде рурской оккупации, то надо полагать, что консервативное правительство в Англии годом раньше или позже сменится рабочим правительством. А что означает рабочее правительство в этих условиях? Чрезвычайный нажим и напор рабочего класса на государство. При безвыходном мировом положении Англии что это означает? Это означает, что английский рабочий класс может предъявить спрос на идеи коммунизма с такой же массовой энергией и быстротой, с какой он на предшествующей стадии предъявил спрос на руководство Независимой рабочей партии. Представлять себе дело так, что число коммунистов в течение десятилетий будет постепенно увеличиваться в Англии,- в корне неправильно. Как раз судьба Независимой рабочей партии лучше всего показывает, что тут события пойдут другим путем и другим темпом. Англия была, владычицей мирового рынка - отсюда консерватизм тред-юнионов; теперь она оттеснена, положение ее ухудшается, положение рабочего класса Англии радикально изменилось, вся орбита его движения стала иной. На известном этапе эта орбита (линия движения) пересекается с путем Независимой рабочей партии. Это создает иллюзию мощи Независимой рабочей партии. Но это не так, макдональ-довщина - это только одна веха, одна зарубка на пути английского рабочего класса. В процессах, происходящих ныне в английском рабочем классе, ярче всего, пожалуй, выражается глубоко критический, т. е. революционный, характер всей нашей эпохи.

Революционная ситуация в собственном смысле слова есть очень конкретная ситуация. Она вытекает из пересечения целого ряда условий: критического экономического положения, обострения отношений классов, наступательного настроения рабочего класса, состояния растерянности правящего класса, революционного настроения мелкой буржуазии, благоприятного для революции международного положения и пр. и пр. Такая ситуация по самому своему существу может и должна заостряться и держаться только до известного момента. Она не может быть длительной.

Если она стратегически не использована, то должна начать распадаться. Откуда? С верхушки, т. е. с коммунистической партии, которая не сумела или не смогла использовать революционную ситуацию. В ней неизбежно открываются внутренние трения. Столь же неизбежно партия теряет известную, иногда очень значительную, долю своего влияния. В рабочем классе начинается отлив революционного настроения, попытка приспособиться к тому порядку, который существует. В то же время у буржуазии появляется известный прилив уверенности, который выражается и в ее хозяйственной работе. Эти процессы по существу и являются тем, что заставляет нас говорить о стабилизации, а вовсе не какие-либо коренные изменения капиталистической базы в Европе, т. е. прежде всего ее положения на мировом рынке.

Нам надо в наших оценках выйти из европейского провинциализма. До войны мы мыслили Европу как вершительнипу судеб мира и вопрос революции мы мыслили национально и европейски провинциально по Эрфуртской программе. Но война показала, обнаружила, вскрыла и закрепила самую нераздельную связь всех частей мирового хозяйства. Это есть основной факт, и мыслить о судьбе Европы вне связей и противоречий мирового хозяйства нельзя. А то, что в последнее время происходит каждый день и каждый час,- показывает на мировом рынке рост американского могущества и рост европейской зависимости от Америки. Нынешнее положение Соединенных Штатов напоминает в некоторых отношениях положение Германии до войны. Это тоже выскочка, который пришел тогда, когда весь мир уже поделен, но Америка отличается от Германии тем, что она неизмеримо могущественнее Германии, она может реализовать многое и многое, не извлекая непосредственно меча, не применяя оружия. Америка заставила Англию порвать Японо-Английский договор. Как это она сделала? Без извлечения меча. Америка заставила Англию признать равенство ее флота с американским, тогда как все традиции Англии покоились на неоспоримом первенстве британского флота. Чем она этого достигла? Давлением своего экономического могущества. Она навязала Германии режим Дауэса. Она заставила Англию уплатить ей долги. Она толкает Францию к уплате долгов, а для этого заставляет ее ускорить возвращение к твердой валюте. Что все это означает? - Новый колоссальный налог на Европу в пользу Америки. Передвижка сил от Европы к Америке продолжается. Хотя вопрос сбыта - не первичный вопрос, но Англия упирается в вопрос сбыта, как в вопрос жизни и смерти, и разрешить его она не может. Безработица есть та язва, которая подтачивает организм Англии. Все буржуазно-экономическое и политическое влияние Англии насквозь пропитано пессимизмом.

Резюмирую. Я согласен с общим выводом тов. Варги, что об экономической стабилизации Европы на какой-либо длительный период говорить нет основания. Хозяйственная ситуация Европы остается глубоко критической при всех своих изменениях к лучшему. Ее противоречия будут уже принимать в ближайшие годы крайне острый характер. Поэтому в отношении, скажем, Англии вопрос революции состоит прежде всего в том, успеет ли тут коммунистическая партия сложиться, подготовиться, тесно связаться с рабочим классом, к тому моменту, когда революционная ситуация так заострится, что потребует решительного наступления, как это было в Германии в 1923 г. То же самое относится, по-моему, ко всей Европе. «Опасность» не в том, что в Европе устанавливается такая стабилизация, такое возрождение экономических сил капитала, при котором революция отодвинется в туманное будущее, нет, не в этом опасность, а скорее уже в том, что революционная ситуация может сложиться настолько скоро и остро, что к этому времени не успеет еще сложиться достаточно закаленная коммунистическая партия. В эту сторону и должно быть направлено все наше внимание. Так мне представляется в общем и целом европейская обстановка.

Призрак капитализма, которым нас десятилетиями пугали большевики, нынче материализовался и вошел в дом каждого россиянина. Коль скоро ничто не предвещает скорого расставания с этим званным или незваным «гостем», полезно и даже необходимо познакомиться с ним поближе. Не обо всем, но о многом говорит в таких случаях родословная и происхождение интересующего нас предмета, суждение о нем третьих лиц. Совершенно неудовлетворенный откровенно тенденциозной марксистской характеристикой капитализма, я надеялся ознакомиться с более взвешенной и аргументированной его оценкой независимыми экспертами. Мне показалось целесообразным обратиться к труду одного из самых известных историков современности Ф. Броделя, так как уже сам заголовок его фундаментального, поистине циклопического труда обещал многое. Я рассчитывал получить у него ответы на следующие вопросы:

Что такое рынок, экономика, капитализм?

Чем отличается рыночная экономика от нерыночной?

Какую роль в становлении и развитии экономики играет человек – его коллективное и индивидуальное сознание?

Существуют или нет объективные закономерности, влияющие на рынок, или это необузданная и непредсказуемая стихия?

Откликается ли рынок на нужды человека или же он действует сам по себе, подчиняя себе волю и формируя потребности людей (иными словами: что первично - человек или экономика)?

Правомерно ли говорить о нравственности или безнравственности применительно к капитализму?

Случайно или вполне закономерно возник капитализм?

Почему он возник на Западе, а не на Востоке?

Увы, мои ожидания не оправдались. Броделя интересовали совсем другие проблемы. Тем не менее, ознакомление с его представлениями оказалось не только небесполезным, но и весьма интригующим. Прежде всего, вызвал удивление смысл, который он вкладывает в понятия «материальная цивилизация», «экономика», «капитализм». Под материальной жизнью он, по-видимому, понимает натуральное хозяйство, которое как «продолжение древнего общества, древней цивилизации» в средневековой Европе все еще давало до 30-40% национального продукта. Над нею, по мнению Броделя, с течением времени образуется вторая ступень пирамиды – экономика. «На первый взгляд экономика – это две огромные зоны: производство и потребление... Но между этими двумя мирами втискивается третий... – обмен, или, если угодно, рыночная экономика... Маркс ее обозначает как сферу обращения» (т.2, с.9). В 3-м томе (с.91) Бродель вновь возвращается к термину «материальная жизнь», характеризуя ее как «домашняя экономика», в противоположность «рыночной экономике».

Подобного рода дефиниции повергают в недоумение. В самом деле, Бродель опубликовал свой труд в 1979 г. Следовательно, он не мог не знать, что народное хозяйство СССР не только называлось, но и являлось фактически не рыночным, а административным, плановым, авторитарным. Означает ли это, что оно было натуральным? Конечно же, нет! Более того, было ли оно экономикой? Опять-таки, нет! Экономика по определению (от греч. oikos – дом, хозяйство и nomia – управление) – это рационально, осмысленно, экономно ведущееся хозяйство. Ни азиатский – традиционно аграрный (по Марксу), ни советский – новоизобретенный индустриальный (по Ленину) способы производства не затрудняли себя проблемой рентабельности или выгодности. (Брежнев только на 60 году советской власти открыл для себя прописную истину того, что «экономика должна быть экономной».) Советские экономисты, разумеется, кое-что подсчитывали, выводили ласкающие взор формулы, строили прогнозы, занимались статистическими выкладками, но сколько ни бились, не смогли преодолеть фатальную склонность планового хозяйства СССР к затратности, к неэкономности. Именно это ключевое свойство нерыночного хозяйства дает основание объединить аграрный азиатский и индустриальный советский способы производства (см. раздел 1.3). Экономика представляет собой хозяйство, производство и потребление, которые регулируются рыночными спросом и предложением. Следовательно, она не может быть нерыночной (как осетрина, которая, как известно, не бывает «второй» свежести).

С другой стороны, Бродель не видит разницы между простым натуральным обменом и рынком, при котором обмен совершается при посредстве денег. Кроме того, следует принимать во внимание, что участие денег составляет необходимое, но не достаточное условие существования рынка. Другая ключевая функция рынка состоит в его ощутимом влиянии на спрос и предложение. Вне спроса и предложения рынок не реален, а виртуален. В замкнутых автономных хозяйственных субъектах (автаркиях) древнего Востока 99% спроса удовлетворялось за счет внутреннего производства. Поэтому рынок там имел подсобное, второстепенное или даже третьестепенное значение, подобно колхозному рынку в СССР. Истинный же рынок или то, что подразумевается под маркетом, сложился только в эпоху античности. Можно ли, принимая во внимание это пояснение, безоглядно доверять Броделю? Очевидно – нет. Сомнение усиливается, когда мы переходим к определению им капитализма.

Последний, с точки зрения историка, есть третья ступень пирамиды, надстройка над (!) рыночной экономикой, отрицающая рынок как таковой. Это область противорынка – «царство изворотливости и права сильного... Именно там и располагается зона капитализма... как вчера, так и сегодня, как до промышленной революции, так и после нее» (т.2, с.220). И далее следует интереснейший пассаж, который следует воспроизвести: «Для Маркса капиталистическая система, когда она приходит на смену системе феодальной, была «цивилизаторской» в том смысле, что она порождает прогресс производительных сил... Для Ленина... капитализм, став на рубеже XX в. «империализмом», изменил свой смысл «лишь на определенной, очень высокой ступени своего развития, когда некоторые основные свойства капитализма стали превращаться в свою противоположность... [когда произошла] смена капиталистической свободной конкуренции капиталистическими монополиями. Свободная конкуренция есть основное свойство капитализма и товарного производства вообще». Бесполезно говорить, что я не согласен с ним в этом пункте. Но, добавляет Ленин, «монополии, вырастая из свободной конкуренции, не устраняют ее, а существуют над ней и рядом с ней». И тут я с ним совершенно согласен», – заключает Бродель (т.2, с.587).

Признаюсь, последняя фраза поставила меня в совершеннейший тупик. Мысль Ленина, обычно путано выраженная, здесь сформулирована предельно прозрачно: эволюция капитализма приводит к тому, что в нем в определенный момент наряду с конкуренцией возникает монополия. Бродель как будто бы не согласен ни с ним, ни с Марксом в том, что капитализм когда-либо поощрял конкуренцию. Но тогда как он мог согласиться с «добавкой» Ленина, продолжавшей развивать ту же «ложную» исходную идею? Тут, похоже, логики не больше, чем в его сентенции: «Ислам даже еще до того, как он появился, был (!) торговой цивилизацией» (т.2, с.567). Еще не появился, но уже был – занятно. М. Вебер в 1904 г. объяснял рождение капитализма особенностями европейского духа. В. Зомбарт (1912 г.) ссылался на присущий европейцам рационализм мышления. Ни та, ни другая интерпретация не удовлетворяют Броделя. Он предлагает иной, более «материалистический» подход, подчеркивая, что для Вебера и Зомбарта «любое объяснение капитализма сводилось к некоему структурному и бесспорному превосходству западного «духа». В то время как превосходство это... порождено было случайностями, насилием истории, неверной сдачей карт в мировой игре», (т.2, с.590). Однако самое поразительное открывается читателю далее. В 3-м томе своего труда Бродель, отвергая претензии европейцев на особость их духа, утверждает, что именно Европа послужила «чудовищным орудием мировой истории» (т.3, с.88). Иначе говоря, случайное насилие привело к появлению в ней капитализма, из-за чего она превратилась в источник мирового зла. Мысль оригинальная и, безусловно, фантастическая.

Ход истории, в самом деле, и прихотлив, и подчас загадочен. К тому же она действительно умело использует механизм случайности для достижения целей прогресса. Но в гипотезе, что она «неверно сдает карты», или «не ведает, что творит» – все же больше мистики, чем материализма. Кстати говоря, в пользу веберо-зомбартовской концепции свидетельствует факт, приводимый самим Броделем. Обсуждая условия возникновения капитализма, он ссылается на наблюдение французского консула в Сардинии в 1816 г. Последний сетовал на необычайный консерватизм местных «диких» крестьян, «которые стерегут свои стада или пашут свои поля с кинжалом на боку и с ружьем на плече... В этот архаичный мир ничто не проникало с легкостью, даже культура картофеля... Опыты с картофелем были освистаны и сделались посмешищем; попытки разведения сахарного тростника... оказались предметом зависти, и невежество или злоба покарали их как преступление: работники, доставленные [на остров] с большими затратами, были убиты один за другим» (т.2, с.245).

Подводя итоги рассмотрению обстоятельств возникновения капитализма, Бродель, с одной стороны, ограничивается на редкость малозначащими фразами, с другой – делает удивительные заключения: «Процесс капиталистического развития... мог протекать лишь на основе определенных экономических и социальных реальностей, которые открыли или, по крайней мере, облегчили ему путь». И продолжает: «Первое очевидное условие: жизнеспособная и прогрессирующая рыночная экономика. Этому должен способствовать ряд факторов – географических, демографических, сельскохозяйственных, промышленных, торговых. Ясно, что такое развитие происходило в масштабах всего мира... в Индии, Китае, Японии, до определенной степени – в Африке и уже везде в Америке...». Разумеется, вовсе не обязательно любить Европу, но уважать факты следует при всех обстоятельствах. За многие тысячелетия существования цивилизации в Индии, Китае и Африке капитализм там самостоятельно не пустил корней и не привился. Японский капитализм возник под сильнейшим влиянием Запада. Не вполне ясно, что Бродель имеет в виду, упоминая об Америке. Если он подразумевает под ней доколумбову Америку, то опять-таки он заблуждается жесточайшим образом.

Развивая свое видение причин рождения капитализма, Бродель пишет: «Нужно было, чтобы наследства передавались, чтобы наследуемые имущества увеличивались, чтобы свободно заключались выгодные союзы, чтобы общество разделилось на группы, из которых какие-то будут господствующими... чтобы оно было ступенчатым». За столетие с лишком, пролегшее между Броделем и глубоко почитаемым им Марксом, про капитализм, я полагаю, можно было узнать много нового по сравнению с тем, что открылось идеологу мирового пролетариата. Тем не менее, историк не только ничего не прибавил к учению пророка, но даже обеднил его понимание механизмов образования капитала и формирования капитализма. Кстати говоря, когда Бродель включает в реестр необходимых условий возникновения капитализма возможность «свободного заключения выгодных союзов», он не учитывает того, что подобной свободы не было нигде на Востоке вплоть до XX столетия. Последний фактор, способствовавший появлению капитализма, состоял, по Броделю, в «своеобразной деятельности мирового рынка, как бы освобождающей от пут», а также в «международном разделении труда». Увы, и в этом откровении человек, мало-мальски знакомый с современной историей, не откроет для себя ничего оригинального. Поэтому не остается ничего иного, как самостоятельно искать ответы на вопросы, связанные с судьбой капитализма.

Но искать их мы будем не на пути «материалистического понимания истории». Как показывает опыт, этот путь роковым образом вынуждает исследователя совершать одну и ту же методологическую ошибку – оставлять вне поля зрения важнейший субъект истории – человека. Понять материалистов можно. Ибо, провозгласив – «человек», мы должны дать пояснение, какое содержание вкладываем в это понятие. Уже одно это связано с большими трудностями, даже если рассматривать человека как некий собирательный образ, как представителя массы, толпы, той или иной социальной среды, культурной традиции и т. д. К тому же, существует и такая точка зрения, что «реальной историей человечества, если бы таковая была, должна была бы быть история всех людей, а значит – история всех человеческих надежд, борений и страданий, ибо ни один человек не более значим, чем другой. Ясно, что такая реальная история не может быть написана».

Так что же связывать с понятием человека? Я полагаю – его сознание, разум. Ибо оно, в первую очередь, определяет его бытие. Первый «этаж» бытия (физиологические основания или основные потребности) обезьяны и человека в своих существенных чертах совершенно одинаков. Он один и тот же у всех людей, живших тысячелетия назад и ныне здравствующих. Различия проступают лишь на верхних «этажах» существования и притом настолько, насколько разнится их сознание – обезьяны и человека, тех или иных групп людей. Оно, и, прежде всего оно, делает нас всех похожими и непохожими друг на друга. И тогда, признав приоритет сознания над бытием, всемирную историю можно толковать как эволюцию наших индивидуальных и коллективных представлений в их взаимных противоречиях и разрешениях противоречий, конфликтах и разрешениях конфликтов. Эволюцию, которая порождает живопись Альтамиры и египетские пирамиды, производящее хозяйство и инквизицию, атомную бомбу и генную инженерию. При таком подходе мы должны будем признать справедливость мнения Вебера и Зомбарта о роли «духа» в возникновении капитализма. Правда, сугубый материалист Бродель требовал у них объяснений – откуда взялся этот самый дух?! Поскольку его оппоненты давно пребывают в мире ином, попытаемся взяться за решение этой задачи.

Выше нами воспроизводился «портрет» тацитовского германца, предка Канта и Гегеля. С точки зрения его современного потомка он вполне заслуживал определения дикаря. Я бы добавил – стадного дикаря, поскольку человек – общественное или стадное существо. Соответственно, оба раздела его сознания и его поведение регулировались уровнем социальности, свойственной его среде. В свою очередь последний (как тогда, так и сегодня) зависит от численности той устойчивой группы, в которой пребывает индивид большую часть времени. Чем меньше ее численность, тем значимей роль каждого отдельного индивида, и, наоборот, с ростом ее численности ценность индивида падает. Эта обратная зависимость имеет универсальный характер и, за редкими исключениями (аномалиями), относится к обществам любого типа. Председатель Мао публично заявлял, что готов пожертвовать жизнями 50 миллионов китайцев во имя светлого будущего. У горцев Кавказа судьба чуть ли не каждого жителя аула волнует весь аул – срабатывает инстинкт культурного самосохранения. При крайне низкой плотности населения Европы в начале новой эры, германцы, численность которых составляла от 0,5 до 3 млн. человек, могли себе позволить роскошь жить в праздности, пьянствовать, либо предаваться охоте, войнам и грабежам, не уделяя должного внимания пашне или домашнему скоту. Угроза голода еще не была реальностью. Поэтому ничто не препятствовало им вкушать прелести «демократии», выбирать вождей и конунгов (царей) по настроению. Предъявлять обвинение и требовать осуждения любого, кто, по их мнению, того заслуживал. Все важные для племени дела решать сообща, селиться, где душа пожелает, и не в городах, а каждый сам по себе, чтить многих богов и заниматься ворожбой.

Но время идет. Численность и воинственность германцев возрастают. Некоторые племена достигают размеров, при которых им становится тесно на их прежних землях. Готы, лангобарды, вандалы, бургунды, франки приходят в движение и... сталкиваются с римским миром. Но, сокрушив его, дикие победители, как и следовало, ожидать, перенимают у цивилизованных побежденных некоторые доступные их уровню развития представления и идеи. Так, очень ко двору приходится идея государственности, поскольку образовывавшиеся крупные союзы племен требовали осуществления более четкой, чем прежде структуры властной вертикали. Притом войны рождают не только героев, но и неудачников. А это приводит к социальному расслоению прежде однородного общества. Оно одних возносит вверх, других опускает. Ускоряет этот процесс и принятие христианства, несущего с собой опыт формирования иерархии духовной власти. В прежде рыхлом и аморфном человеческом стаде появляется ядро – центр конденсации государственных институтов, и обслуживающая их периферия. Коллективное сознание вынуждено смиряться с новыми реалиями, с потерей всеобщего формального равенства, с возникновением социальной пирамиды, усилением давления ее верхов на нижележащие ступени. Стадный инстинкт принимает форму резко выраженной поляризации, при которой горизонтальные связи дополняются вертикальными, становящимися со временем доминирующими. Одним словом, коллективное сознание германцев вступает на путь, «до боли» напоминающий путь, пройденный египетской, месопотамской, китайской, индийской и другими восточными цивилизациями.

Более того, существовали мощнейшие предпосылки к тому, чтобы германцы повторили судьбу этих предшественников: недуг абсолютизма поражал практически все монархии германских кровей вплоть до такой либеральной, как английская. Социально-стадные комплексы действуют безотказно. Противостоять им не в силах никто. Только счастливое сочетание экстраординарного стечения обстоятельств и уникальной специфики национального менталитета позволило древним грекам на время преодолеть в себе эту общечеловеческую слабость. Таким образом, все, казалось, восставало против появления механизмов свободной конкуренции и рыночных отношений в Европе, населенной и управляемой варварами. На первый взгляд, на ту же мельницу социального неравенства лила воду и частная собственность, которую германцы переняли у римлян. Ведь она, по мнению марксистов, только углубляет и расширяет пропасть между богатством и бедностью, между правоспособными и бесправными. Но мы ошибемся, если примем эту гипотезу как рабочую. Потому что ничем иным не объяснить то удивительное преображение коллективного сознания, которое произошло в XI-XIII вв. не только у италийцев – прямых потомков римлян, но и у германцев.

Если у древних греков возникновение идеи частной собственности явилось следствием гуманизации их менталитета, то у средневековых европейцев она (этот род собственности) послужила причиной той же гуманизации их сознания. Отметив это обстоятельство, будет, вероятно, уместным еще раз пояснить смысл сказанного. Социализация сознания проистекает из биполярной (двухполюсной) системы противопоставления индивидуализма и коллективизма. Члены сообщества, обладающие ярко выраженной индивидуальностью, утверждают себя над себе подобными обладателями обычных психо-интеллектуальных данных. Пирамида их отношений возводится на фундаменте принуждения-подчинения, которое принимается сначала как обычай, а затем закрепляется законодательно. В этой конструкции нет ничего противоестественного. Несмотря на то, что она не снимает противоречий между «верхами» и «низами», она отвечает очень важной цели: обеспечивает длительное, стабильное существование данной культурной общности. В этом ее сила. Ее слабость в том, что она не способна создавать условия для развития культуры, общества, человека .

Парадокс частной собственности состоит в том, что, порождая и углубляя имущественное неравенство в обществе, она вместе с тем делает проницаемыми этажи, разделяющие ступени социальной пирамиды. Она создает возможность свободнойциркуляции между ее «верхами» и «низами», нейтрализуя кастовые предрассудки и привилегии. Она оставляет обществу одну привилегию – свободу индивидуальной инициативы . Тем самым она преодолевает социально-стадные инстинкты и социалистический, т. е. эгоистический индивидуализм. Более того, она восстанавливает древние свободы взаимоотношений между людьми , основанные на естественном праве каждого индивида самостоятельно искать и находить свое место в жизни. Вместе с тем она сохраняет в целости иерархические институты (бюрократию), необходимые для функционирования государства. Частная собственность примиряет интересы индивида и социума, оставляя место их взаимному развитию .

Принципы гуманизма, порождаемые частной собственностью, не признают какого бы то ни было неравенства, кроме неравенства врожденных способностей. Именно этот принцип, не осознаваемый рационально, воспринимаемый на уровне интуиции или подсознания, и составил тот самый дух, который возродил античный капитализм, но уже в новом, европейском обличии. Это, однако, не значит, что Вебер и Зомбарт правы, приписывая ему собственно европейское происхождение. Европейцам повезло в том смысле, что они раньше других подверглись и дольше других испытывали на себе воздействие античности. Им повезло «географически». Круги, расходящиеся от греко-римского центра капитализма, сегодня уже достигли Восточной и Юго-Восточной Азии, и еще не известно, какой рывок совершит прогресс на их почве. Тем не менее, Европе, безусловно, следует воздать должное за то, что она придала капитализму новый импульс развития. Избавившись (благодаря кризису, граничившему с катастрофой) от внутреннего порока – детской болезни национальной ограниченности, обновленный капитализм трансформировался в явление культуры регионального масштаба.

Тем не менее, общие суждения о ключевой роли частной собственности в процессе генезиса европейского капитализма требуют исторического обоснования. Перейдем к фактам. По мнению Маркса – непререкаемого авторитета в глазах материалистов, первым фактором, обеспечившим переход от предкапитализма к капитализму, была «революция в отношениях земельной собственности». В чем же выразилась эта революция? В начавшемся процессе огораживания и перехода земли из общинной в частную собственность дворянства в Англии. (Английское дворянство, видите ли, пожелало заняться шерстяным бизнесом.) Произошло это событие в последней трети XV в. Итак, сам Маркс подтверждает связь рождения капитализма с частной собственностью. Но он относит место и время его генезиса, по сути дела, к пространственно-временной периферии процесса развития частной собственности «вширь и вглубь». Поскольку капитализм существует только как рыночное хозяйство, можно сказать, что возрождение европейского капитализма просто-напросто констатировало факт возрождения общеевропейских рынков производства, потребления и обмена . Бродель утверждает, что Европа вышла из состояния «прямого сельскохозяйственного потребления», т. е. натурального хозяйства и перешла к «непрямому сельскохозяйственному потреблению», т.е. к рыночным отношениям с середины XII в. В связи с этим было бы оправданным повторить, как это сделал он, слова Джино Лускато и Армандо Сапори: «именно тогда Европа узнала свое истинное Возрождение… за два-три столетия до традиционно признанного Возрождения XV в.» (т.3, с.91).

Но, справедливо сдвигая вперед дату (воз)рождения капитализма, Бродель, в отличие от Маркса, не улавливает связи этого явления с частной собственностью. «Разрыв между Западом и другими континентами углубился поздно, и приписывать его единственно лишь «рационализации» рыночной экономики… есть явное упрощение», – утверждает он (т.2, с.122). Странно, что при этом он не задается вопросом, благодаря чему сей разрыв возник, да еще и углубился. Он объясняет его, как можно догадываться, случаем, а мы – частной собственностью. Мы полагаем, что только свободное или хотя бы относительно свободное владение землей внушило европейскому земледельцу мысль о необходимости заботиться об улучшении методов её обработки, расширять кооперацию, концентрировать средства производства. В конечном счете, именно это обстоятельство способствовало созданию «громадного количества продукта, накапливавшегося в итоге уплаты повинностей натурой» (т.2, с.31).Эти все возраставшие излишки сельскохозяйственного производства, поступавшие из свободных крестьянских хозяйств и сеньоральных доменов в города, дали толчок развитию общеевропейской торговли.

Решающую роль в возникновении капитализма Бродель придает торговле на дальние расстояния, намекая, очевидно, на то, что его «зародыш» находился вне Европы. «Торговля на дальние расстояния раннего европейского капитализма, начавшаяся с итальянских городов, вела свое происхождение не от Римской империи. Она приняла эстафету у достигшей блестящего расцвета в XI-XIII вв. торговли мусульманской» (т.2, с.568). Заявление, безусловно, смелое. Было бы смешно отрицать наличие торговых связей между христианским Западом и мусульманским Востоком. Но приписывать последнему роль ведущего, на мой взгляд, тем более неправомерно. Если мусульманский мир оказал столь плодотворное влияние на Запад, то что помешало Востоку лидировать и далее, не «передавая эстафеты» и не «сходя с дистанции»? Ответ опять очевиден – отсутствие у него опоры на частную собственность. С другой стороны, Бродель преувеличивает и роль торговли на дальние расстояния как таковой. Античный капитализм в свое время зашел в тупик, в частности, и потому, что чересчур увлекся именно такого рода торговлей, не позаботившись о создании крепкого и устойчивого внутреннего рынка – надежного тыла. Наконец, укажем на еще один многозначительный штрих, свидетельствующий о связи возрождения европейского капитализма с частной собственностью. Оживление рынков производства и обмена в Европе начинается одновременно с рецепцией римского права , т. е. с заимствования его положений в дополнение к существовавшим «варварским правдам», не содержавшим положений о частной собственности .

Основную причину возрождения интереса к римскому праву, известному своей тщательной проработкой правовых норм, связанных с регулированием отношений, основанных на «чистой частной собственности», К. Батыр видит в следующем: «Распад феодальных отношений и растущая мощь городской буржуазии придали особое значение регулированию обязательных, договорных отношении. Закрепленное в сборниках кутюмов (обычаев) феодальное право, основанное, прежде всего на земельных отношениях, не содержало предпосылок для регулирования все усложнявшейся области договорного права. В то же время эти предпосылки заключало в себе римское право. Оно давало готовые формулы для юридического выражения производственных отношений развивающегося товарного хозяйства (курсив мой – Г.Г .)». Остается лишь добавить, что изучение и рецепция (ассимиляция, усвоение) этого «руководства по выращиванию капитализма» начались в Европе с XI в. Во Франции его преподавали в университетах уже с XII-XIII вв. Успех был столь велик, что по настоянию ревнивой церкви в Тюрингском университете чтение соответствующего курса на некоторое время было запрещено папской буллой.

Этика капитализма

Даже самые рьяные апологеты капитализма полагают, что его предназначение ограничивается созданием материальных благ и, соответственно, к нему неприменимы нравственные критерии. Недоброжелатели капитализма, напротив, считают его источником всевозможных зол именно в силу его аморальности, проистекающей из порочности природы частной собственности как таковой. Каковы же реальные взаимоотношения морали с собственностью, действительно ли между ними существует связь? По-видимому, да, ведь все, что, так или иначе, влияет на отношения между людьми, заслуживает нравственной оценки.

Ранее, подчеркивая различие между личной и частной собственностью, мы говорили о том, что водораздел между ними проходит по той роли, которую они выполняют в обществе. Всю собственность, имеющуюся в наличии у капиталистического общества в виде движимого и недвижимого имущества, А. Смит делит на две части. Ту часть, из которой извлекается доход, он именует капиталом – основным и оборотным. (В соответствии с доводами, изложенными в разделах 5.1.4 и 5.2, будем считать тождественными понятия «капитал» и «частная собственность».) Другую часть суммарной собственности общества, идущую на непосредственное потребление, Смит никак не определил. (Поэтому мы за неимением иного определения отнесем ее к личной собственности). Частная собственность выполняет также две функции. В ее «прямую обязанность» входит производство и обмен товаров и услуг. Кроме того, она несет дополнительную нагрузку по содержанию государственного аппарата: властных структур, вооруженных сил, бюрократии и т. д.

В хозяйствах с азиатским (социалистическим) способом производства роль частной собственности выполняет личная собственность формально свободных производителей (крестьян и ремесленников, как, скажем, в средневековой России) и государственная собственность (как, например, в СССР). В этих обществах государство представляет не только верховный правитель и его приближенные, но также и весь верх сословной пирамиды – привилегированные классы – обладатели крупной собственности, находящейся в личном пользовании и не участвующей в рыночном производстве и обмене. Происхождение и назначение этого рода собственности секрета не представляет. Во всех цивилизациях Востока она существует для удержания власти одной и той же несменяемой касты избранных, для сохранения социального неравенства.

Госсобственность СССР и стран соцлагеря также образовалась благодаря эксплуатации формально свободных рабочих и колхозников в целях формирования новой правящей элиты – касты большевиков или номенклатуры. Этот вид собственности мы вправе толковать как социалистический. Таким образом, мы различаем три (исторически) главных рода собственности . Во-первых, личную , идущую непосредственно на потребление и на производство в мелком натуральном хозяйстве восточного типа. Во-вторых, частную (капитал), участвующую, в первую очередь, в производстве и обмене товаров и услуг и уж затем, во вторую очередь, в поддержании государственного сектора. В-третьих, социалистическую , предназначенную для сохранения государства авторитарного типа.

Именно к этой последней собственности применимы определения «аморальная», «циничная», безнравственная», так как она создает, консервирует и охраняет отношения между людьми, унижающие человеческое достоинство. О ней-то можно и необходимо говорить словами Прудона – «собственность есть кража» или Цезария Гейстербахского – «всякий собственник есть либо вор, либо наследник вора». Собственность всех авторитарных режимов, всех «богоизбранных» возводилась на крови или трудом непосредственных участников натурального производства. Социалистическая собственность создавалась благодаря войнам и грабежам, обману и прочим способам грубого или изощренного насилия меньшинства над себе подобным большинством. Инстинктивное стремление к верховенству, к власти присуще, как мы помним, не только человеку, но и большинству общественных животных. Такова дань социальности. И вот на этой первой, социалистической стадии цивилизации человек почти «дословно» воспроизводит поведение, свойственное стадным животным.

Отчего так страстно «рвался в социализм» охотник-собиратель доисторического прошлого с ярко выраженными индивидуалистическими наклонностями? Оттого, что нищая коммунистическая община не давала ему возможности утолить свои рефлексы, свою жажду власти. Он отыгрался сполна за все предыдущие ожидания, когда демографическая и экологическая ситуации предоставили ему шанс порушить былое равновесие и попрать общину ногой. Установив вожделенную власть над людьми, социалист обрел, тем самым, власть над вещами. А, вкусив прелесть этой последней, он уже не мыслил расстаться с нею. Плутарх рассказывает, что, одержав победу над персидским царем Дарием, Александр Македонский захватил его лагерь. Обозрев неслыханную для греков роскошь, изумленный Александр заметил: «Вот это, по-видимому, и значит царствовать!»

Принципиально иной способ самоутверждения избрали те, кто утверждал свою индивидуальность трудом даже в совершенно неподходящих условиях первобытного коммунизма. Этнографы именуют их «бигменами» – большими людьми, большими трудягами (b-индивиды). Поддержку своему стремлению к независимости от общины они искали во власти над вещами. Эта тактика не приносила успеха до тех пор, пока общество, ставшее социалистическим, не приняло и не усвоило понятие о собственности как таковой. Привыкание общества к самому факту существования личной и социалистической собственности должно было бы, на первый взгляд, упростить признание и частной, капиталистической собственности. Но этого не произошло. Причина проста: личную собственность породило социальное неравенство, частная же собственность фактически покушалась на сам институт социальной иерархии, на кастовые предрассудки. И инстинкт самосохранения подсказывал миру личной собственности, что попустительствовать частной собственности – значит подрывать устои его всевластия. Чутье не обманывало его.

Частная собственность действительно взрывала священные обычаи, делящие людей на благородных и низких не по их делам, а по происхождению. Она взрывала порядки, которые оценивали людей по заслугам предков, а не по собственным достоинствам, проявляющимся не на поле брани, т.е. в разрушении, а на стезе производства, т.е. в созидании. Она распространяла свое влияние не с мечом в руках и не с ложью на устах, но с калькулятором в голове. Она искала покровительство у Гермеса, а не Ареса. Она приучала общество к невиданным ранее принципам здоровой конкуренции, к динамике , к умению смотреть в будущее, а не равняться на прошлое. Античный поэт-аристократ Феогнид изливал желчь по поводу утери старинной знатью своих привилегий в следующих словах:

Кто одевал себе тело изношенным мехом козлиным

И за стеной городской пасся, как дикий олень, –

Сделался знатным отныне. А люди, что знатными были,

Низкими стали. Ну, кто б все это вытерпеть мог?

Частная собственность изменила даже отношение людей ко времени. Оно стало приобретать вещественную ценность. В письмах к Луцилию римлянин Сенека писал: «Время убегает безвозвратно, кто не знает этого? И тот, кто всегда помнит об этом, принимает свои меры, а беспечный разве одолеет работу?» Частная собственность обнаружила еще одно дарование, неведомое социалистической собственности. Она оказалась способной порождать самою себя … при выполнении условия, чтобы расходы не превышали доходы. Один из состоятельнейших людей своего времени Цицерон говаривал, что своими богатствами он обязан следованию этому принципу. Эпоха Возрождения вернулась к сходному толкованию функции частной собственности. Паоло Чертальдо (XIV в.) настоятельно советовал: «Ежели у тебя есть деньги, не останавливайся, не держи их мертвыми при себе, ибо лучше трудиться впустую, нежели впустую отдыхать , ибо даже если ты ничего не заработаешь, трудясь, то, по крайней мере, не утратишь привычку к делам… утруждай себя непрестанно и старайся заработать… Прекрасная вещь и великая наука зарабатывать деньги, но прекрасное и еще более великое качество – умение их расходовать умеренно и там, где сие нужно». Близкий образ мышления был свойствен и одному из лидеров Реформации Ж. Кальвину. Наконец, А. Смит, обобщая поучительный опыт рождения и умножения частной собственности, утверждал: «Бережливость, а не трудолюбие, является непосредственной причиной возрастания капитала. Правда, трудолюбие создает то, что накопляет сбережение. Но капитал никогда не мог бы возрастать, если бы бережливость не сберегала и не накопляла».

Со времен краха так называемого реального социализма прошло почти три десятилетия. В результате капитализм сильно укрепился и в Восточной, и в Западной Европе. Большие части Европы пережили капиталистическую контрреволюцию.

В 1989 году пала Стена, а в 1991 стал историей Советский Союз. После идеологической холодной войны остался капитализм — как победитель. И капиталисты стали вести себя как подлинные победители. Ценности, которыми ранее распоряжалось общество, были как трофеи поделены между олигархами и транснациональными корпорациями. Миллионы людей лишились социальной защищенности, во всех частях света спад профсоюзного движения привел к ухудшению условий жизни для лиц наемного труда.

Поколение спустя численность населения в Восточной Европе, исключая Россию, сократилось на 24 миллиона человек. Многие страны переживают критическое бегство молодого и образованного населения. В западноевропейских странах численность рабочего класса выросла на много миллионов благодаря трудовой миграции с Востока.

Идея классового компромисса получила отставку

Мало кто на Западе скорбел по восточно-европейскому реальному социализму. Но то, что случилось позже, показало, что этот социализм косвенно помогал укреплять положение западного рабочего класса. Когда не стало идеологического конкурента западного капитализма, во многом исчезла и основа для классового компромисса, который несколько десятилетий обеспечивал реальное повышение зарплаты для большинства. В результате доля труда наемных работников в создании ценностей падает, в то время как собственники сохраняют бо льшую часть прибыли. Социальные различия усугубились во всех странах, миллионы и в западноевропейских странах оказались сейчас за чертой бедности.

Таким образом, крах реального социализма стал потерей для людей труда как на Востоке, так и на Западе Европы. Он стал триумфом капиталистов, которые на практике имеют свободу действий в большой части Европы в последние тридцать лет. Когда нет классового компромисса, на самом деле на всех уровнях ведется классовая борьба.

Почему Путин так популярен?

Если людям на Западе трудно понять причины популярности Владимира Путина, объясняется это отсутствием знаний о положении в России после распада Советского Союза. Здесь можно рекомендовать прочитать книгу белорусской писательницы, лауреата Нобелевской премии Светланы Алексиевич «Конец красного человека. Время секонд хэнд». Она дает очень живое представление о том, как люди воспринимали время после падения коммунизма.

1990-е годы были в России временем бандитов и воров (олигархов), когда люди, имеющие влияние, разворовали то, что принадлежало всем, и за один день стали долларовыми миллионерами. Для бывшего советского гражданина это означало катастрофу, гарантии безопасности исчезли, наступило торжество криминала. Ментальный поворот был драматичен, советские ценности стали равны нулю, всем стал править дикий капитализм, к чему большинство было совершенно не готово. Мечта о западной демократии, если она когда-либо и была распространена, быстро исчезла.

Новая Россия стала лабораторией неолиберальных экспериментов, поддержанных США, Западом и международными финансовыми институтами. Был введен нерегулируемый капитализм, без каких либо противостоящих ему сил. Неолиберальная шоковая терапия при Ельцине лишила русских того, что у них было из достойной жизни.

Советский Союз имел рейтинг высокоразвитой страны. По индексу социального развития СССР занимал 25-е место в мире, в то время как США — для сравнения — были на 18-й позиции. Через 10 лет после капиталистической контрреволюции Ельцина Россия оказалась в рейтинге на 60-м месте. В течение 1990-х ВВП России сократился на 50%, это стало историческим рекордом для какой-либо страны в мирное время. Реальная зарплата большинства упала на 60%. Когда Ельцин ушел со своего поста в новогоднюю ночь 1999 года, опросы общественного мнения показывали, что его поддерживали 2% населения. Это объясняет то, что лишь 5-6% россиян сегодня отдают свой голос либеральным политикам. И это объясняет сильные позиции Путина.

Хотя большинство россиян поддерживают Путина, им, тем не менее, ясно, что в стране большие социальные проблемы. Разница в доходах в России больше, чем во всех европейских странах ОЭСР, и также больше, чем в США. Опросы общественного мнения показывают, что конфликт между бедными и богатыми — важнейший вопрос для российских избирателей.

Переселение народов из бывших стран восточного блока

Та же капиталистическая контрреволюция осуществлена в большинстве стран восточного блока. Большие группы населения пережили драматичное ухудшение условий жизни. Миллионы людей ответили на эти социальные вызовы тем, что эмигрировали. За тридцать лет многие государства пережили драматичное и критическое для общества падение численности населения. Миграция, возросшая смертность и низкая рождаемость — вот причины этого.

Контекст

Экономика трех нулей изменит мир

L"Espresso 24.05.2018

Когда власть делили, нас позвать забыли

NoonPost 21.09.2017

Анатомия нелиберального капитализма

Project Syndicate 13.09.2017

Молодым американцам капитализм не по душе

Slate.fr 23.06.2016

Латвия потеряла каждого четвертого жителя. Болгария, Литва и Босния — каждого пятого. На 18% сократилось население Украины, на 17% — в Молдавии и на 14% в Румынии. Это говорит о том, насколько страны были отброшены назад. Словения и Чехия в каком-то смысле стали исключением из идущей вниз спирали. Обе страны воспротивились неолиберальной шоковой терапии и осуществили более постепенный переход к рыночной экономике.

Уезжают чаще всего молодые и образованные. Эмиграция из Восточной Европы сократила безработицу, она действует как своего рода клапан для политической напряженности. Вместо того, чтобы начать борьбу на родине, миграция рассматривается некоторыми как более простое решение. Тот же самый механизм миграции может объяснять, почему жестокая политика сокращения ассигнований в таких странах, как Греция и Испания, не привела к социальным волнениям.

Капиталистическая контрреволюция в Европе

Четыре «свободы» в рамках ЕЭЗ — краеугольные камни капиталистической контрреволюции в Европе. Одна из «свобод», договор о свободном перемещении рабочей силы внутри европейского общего рынка труда, обеспечивает нескончаемый поток рабочей силы на Запад. В результате уровень зарплаты значительной части западноевропейского рабочего класса стагнирует или даже сокращается.

Когда это происходит одновременно с тем, что лица наемного труда в Европе сталкиваются с масштабным наступлением на завоеванные права, то, что сейчас по-новому именуется модернизацией трудовой жизни, капиталистическая контрреволюция сказывается на всем регионе ЕС. Все большее число европейцев вынуждены заниматься хуже оплачиваемой работой, во многих странах это происходит в сотрудничестве с социальной службой и службой государственного страхования, которые требуют, чтобы те, кто живет на пособия, работали, чтобы их получать.

Европейское профсоюзное движение теряет свои позиции. Оно оказалось лишь в незначительной степени способно организовать трудовых мигрантов, которых часто вербуют на работу через рекрутинговые агентства и которые работают по краткосрочным контрактам. Для этого временные трудовые контракты не возобновляют, или же предприятия, где существует профсоюз, просто-напросто банкротят. Последнее мы видели недавно на примере «Норше Продукшун» (Norse Production) в коммуне Сунд (Sund).

Во многих странах членами профсоюза являются около 20% трудящихся, а то и меньше. Это касается таких крупных европейских стран, как Германия, Испания и Франция. В этой последней членами профсоюза являются лишь 8% наемных работников. В Норвегии уровень организации также падает. В 2016 году лишь 49% лиц наемного труда являлись членами профсоюза. Когда большинство не в профсоюзе, власть работодателя возрастает, особенно когда это происходит параллельно с модернизацией европейского законодательства, которое повлияло на трудовую жизнь в Норвегии через договор ЕЭЗ.

Сегодня ЕС гарантирует невозможность проведения иной политики. Политические правила игры в системе ЕС делают практически невозможным проведение социал-демократической или социалистической политики. Поэтому все разговоры псевдолевых об изменении ЕС изнутри — политическая фикция.

Социальный демпинг превратился в элемент бизнеса

Общее европейское законодательство сконструировано так, чтобы служить интересам капитала. Для особо циничных покупателей труда социальный демпинг стал сам по себе элементом бизнеса. У нас в стране целый ряд дел, связанных с эксплуатацией мигрантов, тоже привлек к себе внимание.

Мы видели это на примере скандала вокруг акционерного общества «Оранж Хельсе АС» (Orange Helse AS), которое подбирает персонал для больниц и домов престарелых и сиделок. Медперсонал нанимали в Литве, Латвии, Венгрии и Словакии. Сложная структура компании способствовала сокрытию денежных потоков и осложняла контроль со стороны общества. Когда все вскрылось, оказалось, что латвийские медсестры, работавшие на эту компанию в Норвегии, получали 74 кроны в час. Одновременно с этим латвийские власти били тревогу в связи с тем, что в стране не хватает медперсонала.

Другой пример — компания «РеноНорден» (RenoNorden), которая выиграла конкурсные торги на вывоз и переработку мусора в 150 коммунах. У нее был договор с компанией по подбору персонала в Латвии, но условия тендера были настолько скверные, что работать на таких условиях никто не хотел. Решением стало завезти работников с Украины. В конце концов владельцы компании обанкротились, но сначала они получили многомиллионную прибыль.

Капитализм непопулярен

Никто не должен думать, что капитализм укрепился благодаря тому, что он популярен. Там, где капиталистическая контрреволюция продвинулась дальше всего, он также и менее всего популярен. Реакционные правые националисты в большой степени собрали дивиденды народного недовольства в Восточной Европе, но мы видели это и в западноевропейских странах.

Вместе с тем многие социалистические силы на подъеме. Понятие «социализм» вовсе не обязательно так же устрашающе действует на поколение, родившееся после холодной войны. Молодежь хочет иметь бесплатное образование, получить работу и жилье, причем без того, чтобы превращаться в рабов кредитов. Ясные голоса, продвигающие социалистическое мышление, сейчас получают такую поддержку, о какой еще несколько лет назад невозможно было и мечтать.

В Норвегии растут партии слева от рыночно-либеральной Норвежской рабочей партии. Чем более отчетливо становится видно лицо контрреволюционного капитализма, тем большей может стать поддержка социалистического проекта.

Материалы ИноСМИ содержат оценки исключительно зарубежных СМИ и не отражают позицию редакции ИноСМИ.

Капитализм - лишь одна из существовавших в мире общественно-экономических формаций. История его формирования связана с такими явлениями, как колониальная экспансия и эксплуатация рабочих, для которых 80-часовая рабочая неделя становилась нормой. T&P публикует отрывок из книги кембриджского экономиста Ха-Джун Чанг «Как устроена экономика?» , которая недавно вышла в издательстве «МИФ» .

Экономика Западной Европы действительно
росла медленно…

Капитализм берет начало в Западной Европе, в частности, в Великобритании и странах Бенилюкса (к которым сегодня относятся Бельгия, Нидерланды и Люксембург), в XVI–XVIIвеках. Почему он зародился там, а не, скажем, в Китае или Индии, которые тогда были сравнимы с Западной Европой по уровню экономического развития, - предмет интенсивных и длительных обсуждений. В качестве объяснения предлагалось все - от презрения, испытываемого китайской элитой к практическим занятиям (таким как торговля и промышленность), до карты угольных месторождений Великобритании и факта открытия Америки. Не будем долго рассуждать об этой дискуссии. Примем как данность, что капитализм начал развиваться в Западной Европе.

До его появления западноевропейские общества, как и все другие в докапиталистическую эпоху, менялись очень медленно. Люди в основном были организованы вокруг сельского хозяйства, в котором на протяжении многих столетий использовались практически одни и те же технологии с ограниченной степенью коммерции и ремесленного производства.

Между X и XV веками, то есть в эпоху Средневековья, доход на душу населения увеличивался на 0,12 процента в год. Следовательно, доходы в 1500 году составляли всего на 82 процента выше, чем в 1000-м. Для сравнения, это величина, которой Китай с его 11 процентами роста в год достиг за шесть лет в период между 2002-м и 2008 годом. Отсюда следует, что с точки зрения материального прогресса один год в Китае сегодня эквивалентен 83 годам в средневековой Западной Европе (за это время могли родиться и умереть три человека - в Средневековье же средняя продолжительность жизни составляла всего 24 года).

…но все-таки быстрее, чем экономика
любой другой страны мира

Несмотря на вышесказанное, рост экономики в Западной Европе все же намного опережал аналогичный показатель в станах Азии и Восточной Европы (включая Россию), которые, по оценкам, росли в три раза медленнее (0,04 процента). Это значит, что за 500 лет доходы местного населения стали выше всего на 22 процента. Если Западная Европа двигалась как черепаха, то другие страны больше напоминали улиток.

Капитализм появился «в замедленном темпе»

Капитализм появился в XVI веке. Но его распространение было настолько медленным, что невозможно точно установить точную дату его рождения. В период между 1500-м и 1820 годом темп роста доходов на душу населения в Западной Европе все еще составлял 0,14 процента - в сущности, он был таким же, как в Средневековье (0,12 процента). В Великобритании и Нидерландах ускорение роста этого показателя наблюдалось в конце XVIII века, особенно в секторах производства хлопчатобумажных тканей и черных металлов. В результате с 1500-го по 1820 год Великобритания и Нидерланды достигли темпов экономического роста на душу населения в 0,27 и 0,28 процента соответственно. И хотя по современным меркам такие показатели очень невелики, они вдвое превышали средний западноевропейский показатель. Это привело к ряду изменений.

Начало колониальной экспансии

С начала XV века страны Западной Европы стали стремительно расширяться. Называемая для приличия эпохой Великих географических открытий, эта экспансия включала экспроприацию земель и ресурсов и порабощение коренного населения посредством установления колониального режима.

Начиная с Португалии в Азии, а также Испании в Северной и Южной Америке, с конца XV века западноевропейские народы принялись безжалостно захватывать новые земли. К середине XVIII века Северная Америка была разделена между Англией, Францией и Испанией. Большинство стран Южной Америки находились под властью Испании и Португалии до 1810– 1820-х годов. Части Индии пребывали под властью англичан (в основном Бенгалия и Бихар), французов (юго-восточное побережье) и португальцев (различные прибрежные районы, в частности Гоа). Примерно в это время начинается заселение Австралии (первая исправительная колония появилась там в 1788 году). Африка в то время была «освоена» не так хорошо, там располагались только небольшие поселения португальцев (ранее необитаемые острова Кабо-Верде, Сан-Томе и Принсипи) и голландцев (Кейптаун, основанный в XVII веке).

Френсис Хейман. Роберт Клайв встречается с Мир Джафаром после битвы при Плесси. 1757

Колониализм базировался на капиталистических принципах. Символично, что до 1858 году британское правление в Индии осуществлялось корпорацией (Ост-Индской компанией), а не правительством. Эти колонии принесли новые ресурсы в Европу. Поначалу экспансия мотивировалась поиском драгоценных металлов для использования в качестве денег (золота и серебра), а также пряностей (особенно черного перца). Со временем в новых колониях были созданы плантации - особенно в США, Бразилии и странах Карибского бассейна, - где применялся труд рабов, в основном вывезенных из Африки. Плантации основывались, чтобы выращивать и поставлять в Европу новые сельскохозяйственные культуры, такие как тростниковый сахар, каучук, хлопок и табак. Невозможно представить себе времена, когда в Британии не было традиционных чипсов, в Италии - помидоров и поленты (сделанной из кукурузы), а в Индии, Таиланде и Корее не знали, что такое чили.

Колониализм оставляет глубокие шрамы

Уже много лет ведутся споры о том, развился бы в XVI–XVIII веках капитализм без колониальных ресурсов: драгоценных металлов, использовавшихся в качестве денег, новых продуктов питания, например картофеля и сахара, и сырья для промышленного производства, такого как хлопок. Хотя нет сомнений, что колонизаторы получали большую пользу от их продажи, скорее всего, в европейских странах капитализм развился бы и без них. При этом колониализм, без сомнения, разорил колонизированные общества.

Коренное население было истреблено или поставлено на грань вымирания, а его земля со всеми ресурсами - отобрана. Маргинализация местных народов оказалась настолько глубокой, что Эво Моралес, нынешний президент Боливии, избранный в 2006 году, всего лишь второй по счету глава государства на американском континенте - выходец из коренного населения, пришедший к власти с того момента, как европейцы прибыли туда в 1492 году (первым был Бенито Хуарес, президент Мексики в 1858–1872 годах).

Множество африканцев - по общей оценке, около 12 миллионов - были захвачены в рабство и вывезены в Европу и арабские страны. Это не только стало трагедией тех, кто потерял свободу (даже если им и удавалось пережить тяжелое путешествие), но также истощило многие африканские общества и уничтожило их социальную структуру. Территории приобрели произвольные границы - этот факт влияет на внутреннюю и международную политику ряда стран и по сей день. То, что в Африке так много межгосударственных границ имеют вид прямой линии, служит наглядным тому подтверждением, поскольку естественные границы никогда не бывают прямыми, они обычно проходят вдоль рек, горных хребтов и других географических объектов.

Колониализм часто подразумевал умышленное прекращение существующей производственной деятельности в экономически развитых регионах. Например, в 1700 году Великобритания запретила ввоз индийского ситца (мы упоминали об этом в главе 2), чтобы содействовать развитию собственного производства, тем самым она нанесла тяжелый удар по индийской хлопчатобумажной промышленности. Эта отрасль была полностью уничтожена в середине XIX века потоком привозных тканей, в то время уже производившихся в Британии механизированным способом. Будучи колонией, Индия не могла применять тарифы и принимать другие политические меры, чтобы защитить своих производителей от британского импорта. В 1835 году лорд Бентинк, генерал-губернатор Ост-Индской компании, произнес известную фразу: «Равнины Индии белеют костями ткачей».

Старт промышленной революции

Капитализм действительно пошел на взлет около 1820 года по всей Западной Европе, а затем и в европейских колониях в Северной Америке и Океании. Ускорение экономического роста было настолько резким, что следующие полвека после 1820 года стали называть промышленной революцией. За эти пятьдесят лет доход на душу населения в Западной Европе вырос на 1 процент, что совсем мало по современным меркам (в Японии наблюдалось такое увеличение дохода во время так называемого потерянного десятилетия 1990-х годов), а по сравнению с темпом роста в 0,14 процента, наблюдавшимся между 1500-м и 1820 годом, это было настоящее турбореактивное ускорение.

80-часовая рабочая неделя: страдания некоторых
людей только усилились

Впрочем, такое ускорение роста дохода на душу населения поначалу для многих сопровождалось снижением уровня жизни. Много людей, чьи умения устарели - например, ремесленников, производивших текстиль, - потеряли свои рабочие места, потому что их заменили машины, управлявшиеся более дешевыми неквалифицированными работниками, среди которых было много детей. Некоторые машины даже разрабатывались под рост ребенка. Люди, нанимавшиеся на фабрики или в маленькие цеха, поставляющие для них сырье, трудились очень много: 70–80 часов в неделю считались нормой, кто- то работал более 100 часов в неделю, а для отдыха обычно выделялось всего полдня в воскресенье.

Условия труда были крайне опасными. Многие английские работники хлопковой промышленности умирали от легочных заболеваний из-за пыли, образующейся в процессе производства. Городской рабочий класс жил очень стесненно, иногда в комнате ютилось по 15–20 человек. Считалось вполне нормальным, что сотни людей пользуются одним туалетом. Люди умирали как мухи. В бедных районах Манчестера продолжительность жизни составляла 17 лет, что на 30 процентов ниже аналогичного показателя на территории всей Великобритании до норманнского завоевания, случившегося в 1066 году (тогда продолжительность жизни составляла 24 года).

Миф о свободном рынке и свободной торговле:
как на самом деле развивался капитализм

Развитие капитализма в странах Западной Европы и их колониях в XIX веке часто связывают с распространением свободной торговли и свободногорынка. Принято считать, что правительства этих государств не облагали налогами и никак не ограничивали международную торговлю (называемую свободной торговлей) и вообще не вмешивались в функционирование рынка (свободного рынка). Подобное положение вещей привело к тому, что этим странам удалось развить капитализм. Принято также считать, что Великобритания и США лидировали среди других государств, потому что первыми приняли свободный рынок и свободную торговлю.

Свободная торговля распространяется в основном за счет далеких от свободы средств

Хотя свободная торговля не была причиной возникновения капитализма, она действительно распространялась в течение всего XIX века. Частично она проявилась в самом сердце капиталистического мира 1860-х годов, когда Великобритания приняла данный принцип и подписала двусторонние соглашения о свободной торговле (ССТ), в которых обе стороны отменяли ограничения на импорт и таможенные пошлины на экспорт друг для друга, с рядом государств Западной Европы. Однако сильнее всего она распространилась на периферии капитализма - в странах Латинской Америки и Азии, причем в результате того, что обычно никто не связывает со словом «свободный», - применения силы или во всяком случае угрозы ее использования.

Колонизация была наиболее очевидным путем для распространения «несвободной свободной торговли», но даже тем многим странам, которым посчастливилось не стать колониями, тоже пришлось принять ее. Методами «дипломатии канонерок» их вынудили подписать неравноправные договоры, которые лишили их, помимо всего прочего, тарифной автономии (права устанавливать собственные тарифы). Им было разрешено использовать только низкую единую тарифную ставку (3–5 процентов) - достаточную для повышения некоторых государственных доходов, но слишком малую для защиты неокрепших отраслей промышленности. Самым позорным из подобных фактов считается Нанкинский договор, который Китаю пришлось подписать в 1842 году после поражения в Первой опиумной войне. Но неравноправные договоры также начали подписываться со странами Латинской Америки, пока те не обрели независимость в 1810–1820-х годах. Между 1820-м и 1850 годом ряд других государств тоже были вынуждены подписать подобные договоры: Османская империя (предшественница Турции), Персия (сегодняшний Иран), Сиам (сегодняшний Таиланд) и даже Япония. Срок латиноамериканских неравноправных договоров истек в 1870–1880-х годах, в то время как договоры с азиатскими странами действовали и в XX веке.

Это утверждение слишком далеко от истины. Правительство играло ведущую роль на начальном этапе развития капитализма как в Великобритании, так и в США и других странах Западной Европы.

Невозможность защищать и отстаивать молодые отрасли своей промышленности, будь то в результате прямого колониального господства или неравноправных договоров, значительно способствовала экономическому регрессу стран Азии и Латинской Америки в тот период: там наблюдался отрицательный рост дохода на душу населения (со скоростью –0,1 и –0,04 процента в год соответственно).

Капитализм переключается на более высокую передачу: начало массового производства

Развитие капитализма стало ускоряться около 1870 года. Между 1860-м и 1910 годом появились кластеры новых технологических инноваций, в результате чего начался подъем так называемой тяжелой и химической промышленности: производства электротехнического оборудования, двигателей внутреннего сгорания, синтетических красителей, искусственных удобрений и других продуктов. В отличие от технологий промышленной революции, придуманных практичными мужчинами с хорошей интуицией, новые технологии разрабатывались в рамках систематического применения научных и инженерных принципов. Таким образом, любое изобретение очень быстро могло быть воспроизведено и улучшено.

Кроме того, организация производственного процесса во многих отраслях промышленности пережила революцию благодаря изобретению системы массового производства. Благодаря внедрению движущейся сборочной линии (ленточного конвейера) и взаимозаменяемых деталей резко снизились затраты. В наше время это основная (почти повсеместно применяемая) система, несмотря на частые заявления о ее кончине, звучащие начиная с 1908 года.

Новые экономические институты возникли для управления растущими масштабами производства

В период своего пика капитализм приобрел основную институциональную структуру, которая существует и сегодня; в нее входят общества с ограниченной ответственностью, законодательство о банкротстве, центральный банк, система социального обеспечения, трудовое законодательство и многое другое. Эти институциональные сдвиги произошли в основном из-за изменений в базовых технологиях и политике.

В связи с растущей потребностью в масштабных инвестициях, принцип ограниченной ответственности, который прежде применялся только в привилегированных компаниях, получил широкое распространение. Следовательно, теперь его могла использовать любая компания, выполняющая определенные минимальные условия. Получив доступ к беспрецедентным масштабам инвестиций, компании с ограниченной ответственностью стали самым мощным средством развития капитализма. Карл Маркс, который распознал их огромный потенциал раньше любого ярого сторонника капитализма, назвал их «капиталистическим производством в своем высшем развитии».

Перед британской реформой 1849 года сутью закона о банкротстве было наказание неплатежеспособного бизнесмена в худшем случае долговой тюрьмой. Новые законы, введенные во второй половине XIX века, давали потерпевшим неудачу предпринимателям второй шанс, позволяя не платить проценты кредиторам во время реорганизации своего бизнеса (согласно главе 11 Федерального закона о банкротстве США, введенного в 1898 году) и заставляя последних списать часть долгов. Теперь вести бизнес стало не так рискованно.

The Rhodes Colossus Striding from Cape Town to Cairo, 1892

С увеличением размера компаний стали укрупняться и банки. В то время существовала опасность, что банкротство одного банка может дестабилизировать всю финансовую систему, поэтому для борьбы с этой проблемой были созданы центральные банки, выступающие в качестве кредитора последней инстанции, - и первым в 1844 году стал Банк Англии.

Из-за широкого распространения социалистической агитации и усиления давления на правительство со стороны реформистов относительно положения рабочего класса начиная с 1870-х годов был внедрен ряд законов о социальном обеспечении и труде: появилось страхование от несчастных случаев, медицинское страхование, пенсии по старости и страхование на случай безработицы. Во многих странах запретили труд маленьких детей (как правило, в возрасте до 10–12 лет) и ограничили количество рабочих часов для детей постарше (изначально всего до 12 часов). Новые законы также регулировали условия и время работы для женщин. К сожалению, это было сделано не из рыцарских побуждений, а из-за высокомерного отношения к слабому полу. Считалось, что, в отличие от мужчин, женщинам недостает умственных способностей, поэтому они могут подписать невыгодный для них трудовой договор, - иными словами, женщин требовалось защитить от них самих. Эти законы о социальном обеспечении и труде сгладили грубейшие грани капитализма и сделали жизнь множества бедняков лучше - пусть поначалу совсем немного.

Институциональные изменения способствовали экономическому росту. Общества с ограниченной ответственностью и лояльные к должникам законы о банкротстве снизили риск, связанный с предпринимательской деятельностью, поощрив тем самым создание материальных благ. Деятельность центрального банка, с одной стороны, и законы о социальном обеспечении и труде - с другой, тоже способствовали росту за счет повышения, соответственно, экономической и политической стабильности, что позволило увеличить инвестиции, а следовательно, и ускорить дальнейший подъем экономики. Темп роста доходов на душу населения в Западной Европе вырос с 1 процента в год в период пика 1820–1870 годов до 1,3 процента в течение 1870–1913 годов.